V.
Роль «начальника штаба» естественным образом, выпала на долю Комнино. Он торжественно встретил меня на «пристани», на которую пришлось взбираться с помощью веревок, и повел на «площадь», где собрались все пассажиры в числе, пока, около 60-ти. Первое мое распоряжение заключалось в том, чтобы очистить для дам одну из комнат 7 – 10 аршинной избы, во второй же комнате -я поместил деревенских бабы с детьми, а мужчинам разрешил входить в нее по очереди погреться и напиться чаю; баня и площадка - предоставлены были в пользование всем вообще, без всякого ограничения. Курение табаку по совету Комнино, я разрешил - только на открытом воздухе, тем более что свежие еще следы бывшего здесь пожара указывали на необходимость крайней осторожности в обращении с огнем. Это распоряжение вызвало протест «крайних», но я настоял на своем, опираясь на «умеренных», составлявших покамест значительное большинство.
Убедившись, что под ними твердая почва, хотя и не совсем надежная, злополучные пассажиры разбрелись по разным уголкам маячного острова, с намерением несколько отдохнуть и успокоить свои расшатанные нервы. На пароходе, между тем, усиленно работали помпами, что внушало нам надежду на возможность исправления его; но Комнино относился к этому с полнымным недоверием и советовал отнюдь не рассчитывать на «Але-сандра Свирского» и на капитана Л., а полагаться только на собственные силы. О настоящем своем положении мы не имели пока ясного понятия, а оно, между тем, во всех отношениях представлялось далеко не завидным. В случае, если разразится северный ветер, мы надолго будем отрезаны от остального мира, так как при северном ветре ни одно судно не в состоянии будет приблизиться к маяку и подать нам помощь. А если наступят ранние морозы, и навигация совсем прекратится, что в это время года не невозможно? А если рухнет маячный остров, строитель которого никак не рассчитывал на 150 обитателей. А холод, голод, болезни? Все эти вопросы мелькали пока не ясно в нашем воображении, и большинство находилось в счастливой уверенности, что угрожавшая опасность устранена окончательно.
После полудня погода вдруг резко изменилась. Ветер стал сильнее, порывистее, перейдя от юга к западу. На «Александре Свирском» работы прекратились; от него отчалили шлюпки с пассажирами, которых капитан решился наконец отпустить на маяк. Сообщение с пароходом оказывалось, однако, не только затруднительным, но и крайне опасным, так как ветер крепчал с каждой минутой и развел вскоре такое волнение, что маяк наш дрожал до основания; шлюпки с бедными пассажирами III класса приставали с величайшим трудом, переполненные водой; одну из них волна унесла в озеро, и для переправы осталась единственная шлюпка, так как маячные лодки стояли по прежнему в гавани, наглухо запертые волнением. Весь видимый горизонт окутался густым туманом, небо слилось с водою в одну серую массу, сквозь которую еле просвечивался мрачный силуэт нашего разбитого парохода... К трем часам перевезены были все пассажиры, команда и арестанты с их конвойными. Блеск штыков и звон цепей производил какое-то странное и удручающее впечатление на этой груде камней, отделенной бушующими волнами от остального мира, с его страстями и преступлениями, и среди этой толпы людей, готовящихся ежеминутно предстать на высшее и последнее судилище...
Ночь быстро наступила. Ветер все продолжал усиливаться и перешел наконец в настоящий шторм. Я искал капитана, но, к ужасу своему, узнал, что он остался на пароходе, а так как единственная шлюпка, на которой переехали последние матросы, находилась на маяке, то в случае окончательного крушения судна ему угрожала неминуемая гибель. Бедный капитан! Своей безумной решимостью оставаться до конца на вверенном посту он думал искупить свою ошибку...
Быстро и неожиданно наступившая буря помешала перевезти на маяк пассажирский багаж; только буфетчик успел доставить свой запас провизии и спиртных напитков и тотчас открыл было торговлю, восторженно приветствуемый «крайними». Я, однако энергически воспротивился этой торговле, с твердым намерением употребить в случае надобности самые крутые и рискованные средства, хорошо сознавая, что вино может привести к роковым последствиям. К счастью, все консервативные элементы маячного населения поддержали меня и на этот раз, и буфетчик должен был подчиниться. Мало того, пользуясь благоприятным моментом, я отобрал у него все спиртные напитки и приказал снести их в «дамскую». Здесь же, в «дамской», возле печки помещена уже была пароходная касса, и устроено нечто в роде походной канцелярии.
Между тем положение наше становилось по истине трагическим. На пространстве 10 кв. сажен помещалось 150 человек под крышей могли укрываться одновременно лишь 30 — 40 человек; баню пришлось предоставить арестантам и конвойным. В «дамскую» я перевел всех вообще женщин, не смотря на протест некоторых «дам», заявивших решительно, что они ни за что не будут спать вместе с бабами. Это был уже протест с «правой» стороны, и я с ним легко справился, растолковав прекрасным дамам, на сколько неуместен и даже опасен их протест при данных условиях времени и места, хотя действительно в «дамской» сделалось теперь невообразимо тесно и душно. По странной случайности здесь же очутился и старый капитан, заявивший себя окончательно больным; я пытался несколько раз выселить его, но безуспешно: он бормотал какие-то несвязные слова и не двигался с места; я махнул рукой и оставил его в покое, тем более, что дамы обнаруживали полное равнодушие к присутствию почтенного капитана. Я находился в таком возбужденном состоянии, что тотчас чувствовал малейшие перемены в настроении толпы и, спасая свой авторитет, вынужден был переходить понемногу в сторону «крайних», которые, по-видимому, овладевали положением. Мне казалось, что своими последними распоряжениями я заручился их симпатией и поддержкой, не смотря на то, что в числе влиятельных членов этой «партии» находился буфетчик, не могший забыть запрещения «розничной продажи», и молодой человек, с которым пришлось поступить довольно невежливо во время переправы на маяк.
Большинство мужчин, как сказано, вынуждены были находиться на площадке, и потому для пользования кровлей и теплом нужно было установить строгую очередь, для наблюдения за которой я нарядил особых караульных. Эти последние весьма добросовестно исполняли свои обязанности, и если какой ни будь толстый купчина долго засиживался за самоваром, его без церемонно выпроваживали вон. В избе люди стояли так плотно друг к другу, что лечь на пол не было никакой возможности; но некоторые, измученные усталостью и нервным возбуждением, очутившись в тепле, падали замертво, их выносили обратно на площадку и с невероятными усилиями ставили снова в вертикальное положение. Одни белорусы, казалось, не испытывали ни усталости, ни холода и голода; прижавшись как можно крепче друг к другу, они неподвижно стояли все время на площадке и не только не стремились в избу, но с каким-то тупым равнодушием отказывались от своей очереди.
Войдя в арестантскую камеру, т. е. в баню, я был встречен с необыкновенным энтузиазмом. Арестанты, страшно возбужденные, со слезами на глазах, бросились целовать мои руки и благодарили за спасение. Несчастные!.. Они рады были, что сохранили свою страдальческую жизнь несравненно больше, чем мы, честные и свободные люди!.. Я дал им хлеба, который они принялись есть тотчас с нескрываемой жадностью.
— Ваше благородие, — шепнул один из сопровождавших меня «стариков», — конвойные тоже, чай, голодны, сутки ничего не ели.
Я невольно взглянул на солдата, который стоял против меня, вытянувшись во фронт, на сколько дозволяла высота помещения, и уловил его взгляд, жадно устремленный на хлеб... Мне сделалось почему-то очень неловко... Бедных солдатиков, разумеется, накормили досыта.
После этого эпизода вопрос о провизии начал меня сильно тревожить. Правда, разных закусок и деликатесов буфетчик захватил порядочное количество, но в хлебе мог оказаться недостаток, не взирая на то, что на маяке был уже полный запас муки на зиму. По заявлению сторожихи, подтвержденному «стариками», более 30 фунтов хлеба в сутки не было возможности приготовить в здешней крошечной печке, а это составляло бы всего на всего 6 лотов на человека. Я решил с завтрашнего же дня начать раздачу провизии по рационам, если буря не утихнет, и мы осуждены будем на продолжительное сидение.
Между тем время шло своим чередом, и наступила полночь. Буря не утихала. Громадные волны с страшной силой, шумом и треском вкатывались со всех сторон на наш остров, обдавая мириадами брызг его беспомощных обитателей. По мере того, как усиливалась и ожесточалась окружавшая нас грозная стихия, среди обитателей маяка воцарялось спокойствие, перешедшее наконец в абсолютную тишину. Всякие разговоры и пререкания прекратились. Я уложил Комнино спать, а сам вызвался дежурить всю ночь, так как не в состоянии был не только заснуть, но даже забыться на минуту. В воображении моем постоянно восставали образы жены и детей, ожидающих меня в настоящую минуту на Петербургской пристани. Что они должны были перечувствовать, пережить за это время? Как дать им знать,что я жив и здоров? От этой мысли я готов был, казалось, сойти с ума... Но сознание и энергия возвращались ко мне снова, при виде этой беспомощной, темной толпы, в отношении которой случай наложил на меня великую обязанность... Проведя всю ночь среди этой толпы, я вырос в её глазах чуть не до размеров сказочного героя.
— Спасибо тебе, родный!
— Что бы мы, глупые, без тебя делали!
— Благослови тебя Бог, что бережешь нас, темных людей!
— Не оставляй нас, не допусти умереть без покаяния!
Такие возгласы и напутствия раздавались по адресу моему со всех сторон, вызывая во мне ряд новых, неизведанных ощущений. В эти минуты, для спасения этих людей, я с радостью готов был отдать жизнь, принести величайшие жертвы. И это не была пустая фраза, или вспышка возбужденных до нельзя чувств; это был, если можно так выразиться, истинный, глубокий подъем духа, когда в человеческой натуре берет решительный перевес все то, что вложено в нее Богом лучшего, благороднейшего и прекрасного. Такие минуты не исчезают из памяти бесследно, и счастлив тот, кто хоть раз в жизни пережил их...